БЕЛЫЙ КОНЬ
В четыре года я заболела. Серьезно. По-настоящему. И совсем не лошадьми, как кто-то мог подумать. Хотя именно с этой болезни моя дорога к лошадям и началась.
Резь в боку была такая, что честное слово, и сейчас, спустя 23 года, помню. Я подошла к воспитательнице и сказала, что мне плохо. От меня отмахнулись. Я подошла ко второй – мне выдали горшок и сказали посидеть в уборной.
В уборной пахло хлоркой, и плитка была белая-белая и как-то странно прыгала перед глазами. Очнулась я уже в скорой. Потом была больница, странное незнакомое слово «перитонит» и почти месяц реабилитации после операции. Больница стояла закрытой на карантин и тоже почему-то вся была пропитана хлорным запахом. Родителей не пускали, а кормили так отвратительно, что даже когда очень хотелось есть, глотать липкую комковатую кашу было противно.
Когда я попала в клинику, только начиналась весна. А когда вышла – уже отцветали каштаны. И до ужаса жалко было пропущенной весны. А люди все казались злыми и пахли этой ненавистной хлоркой.
И тогда родители отвезли меня в деревню. За 250 километров от Минска.
Точнее это даже не деревня была, а хутор. Бывший барский дом, просторный и широкий; рядом искусственный пруд, где лет сто назад жили лебеди, а теперь роями вились комары и выше человеческого роста стояли камыши; старинная тополиная аллея, в кольцо бравшая огромный, в несколько гектаров, яблоневый сад...
Место было на удивление диким. Бабушкин огород упирался грядками прямо в лес. Кабаны были настоящей напастью и видела я их чуть ли не чаще, чем наших домашних свиней; зимой как-то очень близко выводили свои арии волки, а лиса однажды задушила курицу прямо у меня на глазах...
... Дорога на хутор Гальчино на меня впечатления не произвела. И река Двина не понравилась. Река и река – темная, быстрая. Лодку качает.
А на другом берегу меня ждала ЛОШАДЬ. Запряженная в телегу, с гривой и хвостом щедро утыканными репейником. Но это было не важно. И ничего уже было не важно. Потому что первый раз в жизни увидев лошадь, я влюбилась так, как это описано у Булгакова – остро, бесповоротно и навсегда.
Следующие два дня лил дождь.
И все два дня я сидела уткнувшись носом в прохладное стекло и ждала, когда дедушка поведет мимо окна лошадь. А вечером, когда темнело и высматривать лошадь было уже нельзя, просила лист бумаги и пыталась эту лошадь нарисовать. Получалось плохо. Но это не расстраивало. Я знала, что рисую хорошо – лучше всех девочек со двора – и скоро у меня обязательно получится.
Лошадей на хуторе было трое.
Машку – рыжую с седой мордой кобылу, разменявшую уже третий десяток, дед несколько лет назад с большим скандалом забрал из колхоза. Тогда ведь понятия «частный владелец» не было. И частных лошадей, соответственно, тоже. Забрал дед Машку просто так -- доживать. Эта старая, с седой мордой и запавшими глазами кобыла работ никаких не делала – летом паслась, зимой гуляла по двору, подбирала соломинки, по долгу чесала шею о старую липу.
А с моим появлением она стала моей лошадью. Самой красивой и лучшей, несмотря на седину и разбитые узловатые ноги.
Поскольку никак, кроме как шагом, Машка передвигаться уже не могла, да к тому же отличалась очень покладистым характером, мне разрешали делать с ней все, что вздумается. И так и говорили – твоя лошадка.
И не было большего счастья, чем, схватившись за длинную, спутанную гриву, подвести Машку к забору или большому валуну, и вскарабкаться к ней на спину. Машка паслась, а я сидела сверху. А один раз даже упала – Машка резко нагнулась за травой, а я съехала вниз по ее шее. Больно не было. Ничуть. Только вот поскольку дело происходило в чистом поле, забраться обратно не получилось, пришлось идти домой пешком.
А потом однажды ночью меня подняла встревоженная бабушка. Сказала одеваться. Что-то объясняла, но из ее объяснений я поняла только, что с коровой, нашей Лысоней, нелады. И что надо срочно ехать за дедушкой.
Дедушка в ту ночь дежурил в колхозе, в пяти километрах от нашего хутора.
Вздрагивая от ночного холода, я вышла из дома и увидела бабушку с Машкой. На Машке (первый раз за все время) была уздечка.
Бабушка подсадила меня на лошадиную спину, вывела лошадь на дорогу и хлопнула по крупу:
-- Она этой дорогой 30 лет ходила, не давай ей только в траву сворачивать. Где дедушка ночует, знаешь, скажи, чтобы сюда бежал.
С травой, надо сказать, не получилось. Раз пять Машка меня туда затаскивала, а я мужественно пыталась вернуть лошадь на дорогу. Успешно, но не слишком быстро.
Ах, какая эта была поездка!
Было страшно, было весело, было просто невероятно!
Я представляла себя героиней сразу всех сказок, и чувствовала необыкновенно взрослой, красивой и смелой.
Только вот когда мы с Машкой проезжали мимо старенького кладбища, все эти романтические мысли испарились, и стало по-настоящему страшно. Да еще и Машка решила попастись именно здесь. Но была пинками пяток быстренько направлена на путь истинный.
Дедушку я нашла. И домой мы возвращались вдвоем на велосипеде – так быстрее было. И ветврач, поднятый на ноги посреди ночи, тоже на велосипеде ехал. А Машку стреножили, сняли уздечку и оставили возле коровника.
Лысоньку удалось спасти. И бабушка с дедушкой щедро приписали эту заслугу именно мне. И я гордая-гордая была. А Машку после нашего ночного приключения стала просто обожать.
Ко второй лошади, мерину по кличке Каштан, приближаться мне было запрещено категорически. И вот почему.
Первые несколько лет своей взрослой жизни этот бурый мерин проработал в лесничестве. На лесоповале. И как-то неудачно подпиленная сосна упала ему на спину.
Конь чудом остался жив. Но озлобился на людей и стал истерически пугливым: на любой звук и шорох сначала отбивал, а потом пускался бежать.
Деда Каштан боялся и уважал, и вел себя с ним достаточно смирно. А для остальных – меня и бабушки -- Каштан был опасен. И мне это как-то так хорошо объяснили, что, несмотря на любовь ко всем лошадям, подойти погладить Каштана желания не возникало.
Третьей лошадью, жившей у нас на хуторе, был бригадирский Орлик.
Вообще-то все эти лошади числились колхозными, но практически круглый год стояли у нас, а не на конюшне при ферме. Машка – потому что никому больше не была нужна. Каштан – потому что все его боялись, да и дед постоянно на нем работал и потому предпочитал держать под рукой. А Орлик попал в эту компанию, чтобы быть всегда сытым и ухоженным. Так как в таком сытом и относительно чистом виде он был гораздо более годен под бригадирское седло.
Рядом с остальными лошадям русский рысак Орлик казался настоящим красавцем: чуть повыше, чуть постройнее. Хотя и мосластый, и горбоносый, и большеголовый, и с высокой расхлябанной рысью.
Мне, не смотря на эти многочисленные недостатки, темно-гнедой Орлик виделся совершенной лошадью.
К тому же, в отличии от Машки и Каштана, Орлик бегал иногда галопом! И это казалось так быстро! Так здорово!
Я тоже стала учиться бегать галопом – точнее, скачками, толкаясь то правой, то левой ногой. И так за лето натренировалась, что умудрялась таким вот необычным аллюром обгонять всех своих сверстников. И со свойственной мне фантазией утверждала, что это Орлик меня научил.
А однажды бригадир заметил, какими глазами смотрит четырехлетний ребенок на его коня, и посадил меня в седло. Какой был восторг!
Седло, старенький дерматиновый строевик, с вылазящим клоками войлоком, показался мне безумно удобным. И хотя покаталась я шагом минут пять, потом несколько ночей мне снились скачки, войны, оскаленные пасти коней и впереди всех я – с лихо набранными поводьями и в настоящем седле.
Еще очень хорошо помню с той поры сенокос.
Косили прямо в яблоневом саду – там не то что на трех лошадей и две наши коровы, там на целый табун запасти сена можно было.
Выходили с самого утра, по росе. Было зябко, мокро, коса в руках деда мерно шуршала. А я граблями – настоящими взрослыми, с деревянными зубьями – осторожно косясь на быстрое серебристое косовище, шла следом и разбивала ровные ряды травы.
Надолго, в прочем, меня не хватало. Вымокнув с головы до ног, я бежала играть в аллею. Там, даже в самые солнечные дни, всегда стоял полумрак. И если затаится и замереть где-нибудь у подножия тополя, то почти наверняка можно было увидеть зайца или белку, ужа или ежика.
И еще в аллее росло множество грибов.
Набегавшись и наигравшись, я возвращалась домой.
Дедушка тоже уже был там. Мы вместе степенно завтракали и отправлялись запрягать Каштана. Точнее, это дедушка запрягал, а я стояла в стороне и наблюдала, как конь с показной строгостью скалит длинные желтые зубы, злобно закатывает глаза, так, что становятся видны белки, переминается с ноги на ногу. Он весь двигался, весь шевелился, дед на него покрикивал, но не проходило десяти минут, как мы уже выезжали на дорогу.
Подвинувшись, дедушка передавал мне тяжелые, почему-то всегда влажные вожжи, и я по-взрослому взмахивала ими:
-- Н-но! Пошел!
И Каштан пускался мелкой трясучей рысью.
Иногда он останавливался, чтобы опорожнится, и дедушка всегда беззлобно ругался:
-- Ишь, научили, вот и давай после этого коня бабам!
(имелись ввиду доярки, которые иногда просили Орлика чтобы во время обеда успеть съездить к себе в деревню). Но коня при этом никогда не торопил.
Поскольку дед оставался на ферме до самого вечера – а иногда и до утра – домой я возвращалась одна. Пешком.
Почему-то старикам, всю жизнь прожившим в этих местах, и знающих по именам всю округу, казалось естественным отпускать четырехлетнего ребенка в такое вот путешествие.
А я за первый же месяц в Гальчино так окрепла, что пять километров дороги перестали казаться мне чем-то из ряда вон выходящим. Шла обычно босиком, потому что так по песку идти было легче. И рассматривала следы на дороге – и людей, и редких машин, и многочисленные отпечатки лап животных. И эта была куда более увлекательная игра, чем любая из тех, что могли мне предложить взрослые в городе.
Зиму я проводила в Минске, а на хутор в Гальчино выбиралась лишь изредка. И требовала от мамы все новых и новых рассказов о лошадях. И мама придумывала самые невероятные сказки, где были цари и колхозы (причем одновременно), а в главной роли выступала я – и обязательно верхом на красной лошади.
Еще с той поры остались воспоминание о белой лошади. Причем, как ни парадоксально, остались не у меня. Мои многочисленные родственники любят вспоминать, как на чьей-то свадьбе, празднуемой деревенским размахом, я вдруг увидела светло-серую кобылу. И перекрикивая музыку, закричала: «Смотрите! Белая лошадь!». И всех потом этой белой лошадью замучила. Спрашивала, где она живет и почему белая. Ведь остальные коричневые или рыжие?!
Я, надо сказать, этот эпизод вообще не помню. Ни свадьбу, ни белую кобылу. Но все считают, что любовь к светло-серым лошадям у меня именно оттуда.
Не знаю. Может быть так оно и есть. Потому что даже сейчас именно к светло-серым (белым) лошадям я питаю особу слабость.
Ну и чтобы закончить эту часть повествования, скажу, что деревенская эпопея длилась всего три года. Потом бабушка с дедушкой переехали в город. А лошади вернулись в колхозную конюшню. Что с ними стало потом, история умалчивает.
Став постарше, я вновь приехала в Гальчино.
Грустное это было зрелище. Дом предприимчивые сельчане разобрали до самого фундамента, два тополя, между которыми висели мои детские качели, вырубили…
Только сад и аллея остались прежними. И еще старое кладбище.